Самый трудный для нее этап – это лестница. Дома (вернее, в том месте, которое она называет домом, то место, где она провела почти три последних года своей жизни, то место, где она, захлопнув дверь, ощущала столь редкое и драгоценное для себя чувство – безопасности) на каждом лестничном пролете были лампы, хоть время от времени подростки их били или выкручивали. А здесь подъезд всегда встречал темнотой дверного проема и в первые мгновения после того, как она распахивала дверь, наводил на мысли о каком-то древнем чудовище. Знаете, как во всех этих мультфильмах: один персонаж пытается спрятаться от другого и принимает за удобную расщелину пасть какого-нибудь дракона? Так и здесь, но вот Эдди знает об опасности, и несколько секунд стоит, прислушиваясь к звукам из подъезда, не зная, что может ждать ее в темноте. А потом шаги, или мужские голоса, или звук автомобиля раздается за спиной – и она сама рысью скачет во тьму, забывая даже фонарик на телефоне включить, и часто поскальзывается, сбивая коленки. Ладно, это в любом случае наименьшая из ее бед.
Потом, уже при относительной освещенности – в коридорах, в который выглядывают входные двери всех квартир, обычно находится одна или две тусклых лампы, чего вполне достаточно, чтобы в полной мере оценить потеки на стенах и облезлую краску, и разбухшие от влаги, а потому и непослушные двери – заходит в свою квартиру и несколько мгновений стоит, уперевшись спиной в дверь, будто бы опасаясь того, что может начать ломиться. Дышит. Привыкает к тому, что здесь безопасно. Точнее, может и не безопасно, но она пытается себя убедить… ладно, оставим эту тему в покое.
Квартира у нее – скромная, простенькая. Ремонт здесь делали будто бы в шестидесятых или семидесятых, а сантехнику и кухонную мебель точно не меняли (хозяин долго верещал про винтаж, но когда она спросила, может ли заменить за свой счет, согласно закивал головой). С собой она не привезла ничего, кроме одежды и личных вещей – так что приходилось обходится дешевым скрипучим диваном, двухстворчатым шкафом и столом с парой стульев. С таким скромным антуражем больше всего в комнате выделялись недурной ноутбук и совсем новенький и тоже недешевый телевизор. Конце концов, эти две вещи составляли ее связь с окружающим миром, ее досуг и единственное развлечение, и экономить на них было бы кощунственно.
Впрочем, вместо того, чтобы упасть перед телевизором и провести вечер за просмотром фильма и поеданием фастфуда (именно жаренные крылышки лежат в том пакете, который она оставила на полу у входной двери), она направляется на кухню: водопровод подтекает, надо бы посмотреть, что к чему. мужчин в этом доме не будет никогда, и необходимость вызвать водопроводчика казалась ей куда более отвратительной перспективой, чем самостоятельное ковыряние в трубах.

Она едва только успевает начать раскручивать стояк – из-за крошечного размера кухни, она лежит под раковиной, согнув ноги в коленях, и недовольно морщиться, когда начинает капать и на нее – правда, совсем понемногу, ничего страшного. От такого количества пусть даже и на редкость дурнопахнущей жидкости никто не умирал. Ну что за ублюдок-хозяин! Он обещал ей, он говорил раз за разом – в квартире все в порядке, в квартире все хорошо, ей не нужно будет ничего чинить ни сейчас, ни в дальнейшем. Нет, разумеется, за те деньги, которые она платит за жилье сейчас, было бы глупо искать что-то лучше, да и не было у нее на это ни времени, ни сил, ни желания, но все-таки… она весь день работала. Она устала. Она хочет поесть, посмотреть какой-нибудь фильм и лечь спать, чтобы завтра утром начать всю эту круговерть сначала. Но если теперь это неуютное, неприглядное и небезопасное, пока она не установила надежную дверь место ее дом – ей над ним и надо работать. Вот отложит чуточку денег – и купит краску, а может и вовсе обои, и шторы, и чего-нибудь из мебели, и тогда… тогда ей здесь будет лучше, тогда она со временем начнет любить это место. Главное, чтобы призраки из прошлого не нашли ее здесь – сбежать еще раз она не сможет, это рыжику просто не по карману.
Когда раздается стук в дверь, она садится так резко, что лбом ударяется о верхнюю створку шкафчика. От боли она опять бухается на спину, тихо матерясь сквозь зубы, а потом вылезает.
Кто-то стучит в ее дверь. Кто-то стучится к ней. Она осторожно, едва слышно делает несколько шагов, выходя из кухни в комнату, соединяющую в себе спальню, зал и столовую, и какое-то время молча смотрит на дверь. Потом стук раздается опять, и рыжик вздрагивает опять.
Нож – он на кухне лежит, хороший, раздвижной, специально приобретенный ей для самозащиты. И все же, перед тем, как открыть дверь, она накидывает цепочку – теперь он не сможет распахнуть створку больше, чем на пару дюймов.
-Вы ошибаетесь, у меня все цело. Но я перекрою стояк на всякий случай. – когда она смотрит в дверкой глазок, то видит лишь силуэт, никак не схожий с коренастым, широкоплечим отчимом, а, значит, им и не являющийся.

Она наваливается на дверь всем своим цыплячьим весом, но, видимо, он уже успел подставить ногу между створкой и косяком, мешая ей тем самым закрыться. На мгновение голову затапливает горячая паника, в висках отчаянно громко бьется сердце, к горлу подкатывает рвота и дышать становится тяжело, и вообще, ее самочувствие пусть и на несколько секунд, но оставляет желать лучшего. Это состояние паники, затапливающее ее огромной горячей волной, оно точно так же отступает, когда рыжая понимает, что там, за дверью, не отчим, но сердце продолжает будто бы вырываться из грудной клетки.
Не отец, не отец, не отец. Она ведь считала его отцом, она называла его – папой. Папочкой. Он ей куклы дарил, на плечах в зоопарке носил, потому что крошка Эдди росточком едва доставала до верхнего края заграждения, хоть у него и спина болела. Что же изменилось, когда ей исполнилось десять?
Можно высунуть лезвие ножа в щель и шугнуть его, заставить отскочить, а потом быстренько закрыть дверь. Можно даже порезать ему ногу, если это не удастся – вряд ли он одобрит и оценит подобный поступок, но кто его будет спрашивать; даже полиция, наверное, поймет, что она имеет право защищать свое жилище… и что у нее есть весьма веские причины опасаться этого гостя. Но… она на мгновение смотрит на свои пальцы: черный слой грязи под ногтями, да и не справиться ей, наверное, самой.
-Я вооружена. – и можешь не сомневаться, малыш, она пустит свое оружие в ход, если ей покажется, что ты опасен. Ну, по крайней мере, на это она надеется, когда все-таки расстегивает цепочку и приоткрывает  дверь немногим шире. Если в прихожей, крошечном пространстве, где только и помещаются, что несколько пар ее обуви и кое-что из верхней одежды на крючках (в интернете было написано, что здесь особо холодно-то не бывает, но когда это рыжая верила всему, что узнавала? Захватила она и свой пуховик даже – вещь недешевая, не выбрасывать же), свет не включен, то в зале (спальне? Столовой?) под потолком висит голая лампа, а на кухне и вовсе нормальные светильники есть. Сама она – в старой футболке и пижамных штанах, и смотрит на него исподлобья, недружелюбно. Нож держит в опущенной руке – но держит ведь. Это ее территория, и здесь рыжик не обязан быть вежливой.

Когда-нибудь, у нее будет уютный дом с видом на пляж. Там будет огромная терраса, в этом чудесном доме, и на этой террасе можно будет каждый вечер смотреть на закат, и никто не скажет ей дурного слова, потому что дом будет на самом берегу и у нее получится свой собственный крошечный пляж; она видела такие дома уже, работала даже в одном таком. Но для этого ей надо будет работать очень, очень и очень много, а лучше – попытаться заняться чем-то другим. Но чем? Не проституцией же, пусть это и приносит куда лучший доход, нежели нынешняя ее деятельность? Может, попытаться отложить денег снова и пойти учиться? Но кем она сможет стать? В школе рыжик не то, чтобы игнорировала учебу, и более того, она не отличалась глупостью или ленью, однако же диковатый нрав и постоянные ее побеги после любого малейшего замечания со стороны одноклассников  - это все привело к тому, что рыжая закончила учебу с проблемами. Вот было бы здорово, если бы однажды в ее жизни появилась мама. А вдруг ее какой-нибудь богач полюбил, и однажды мама найдет ее здесь, и… и что дальше? Как эта женщина сможет замолить то, что она сделала, предав собственную дочь, не только бросив ее, но и позволив мужчине делать с ней нечто совершенно ужасное в течение трех лет?
Хотя, давайте признаем очевидное: если только мама попытается вернуться в ее жизнь, Элли сама придумает ей оправдание, она придумает любую причину, лишь бы ее мамочка вернулась, лишь бы ее мамочка была рядом. Конце концов, именно мать является для нее единственной теоретической возможностью позитивного изменения. Но мамы не будет, никогда. Она все равно, что умерла – лучше бы она умерла.
-Нет. Ты сильнее меня. Нож уравнивает наши шансы. Инструменты на кухне. – а если бы она воспользовалась ножом тогда? Мама бы ее простила? Или ее отправили бы в какую-нибудь колонию для несовершеннолетних? Эдди продолжает держать оружие у себя в руке, она не собирается от него отказываться. Это её территория, и без оружия Эдвардс будет чувствовать себя слишком уязвимой. Пустить кого-то под свою скорлупу, это слишком страшно, это слишком больно.
-У меня все в порядке. Я сама бы все исправила. Не первый раз. – она предпочитает слушать по большей части. Пару раз даже глаза прикрывает – пытается понять, что чувствует, когда сидит в своей квартире, и когда здесь есть кто-то еще, когда есть мужчина.
Пока ее неожиданный гость – наверное, это вообще первый гость, который пришел к ней за все годы ее самостоятельности – под раковиной, она сидит на этой ступеньке-приступке, разделяющей ее столовую и спальню. Не смотрит на него внимательно, но в поле зрения держит.
-Мне не нужно другой квартиры. Я сейчас сделаю чай. – она ставит чайник, и даже высыпает на тарелку уже вышеупомянутые куски курицы. Удивительная щедрость.

-Я здраво оцениваю свои материальные возможности и зарабатываю достаточно для того, чтобы обеспечить себе тот уровень жизни, который меня в полной мере устраивает. – выше головы ей прыгать не стоит, она это отлично знает. Именно поэтому рыжая никогда не покупает себе дорогих вещей, даже если появляются материальные возможности – не по Сеньке шапка, не стоит со свиным рылом в калашный ряд соваться. Даже если будь у нее материальная возможность переехать, едва ли бы рыжая решилась на это, ну, знаете, привычки, они сильнее всего остального, привычки, они управляют, и все эти мечты о лучшей жизни – они мечтами и останутся, они никогда правдой не станут, даже если ее жизнь внезапно наполнится чудесами. Мамой, братьями, деньгами, например. Даже если любовью, которая кажется Эдди пусть и вполне реальной, но опять же – для других предназначенной. Для принцессы, для прелестной младшей дочери, а не ее злой сводной сестрички. Но ее продуманная и спокойная фраза – она звучит так, будто бы Эдвардс ее долгие-долгие месяцы продумывала; ей что, каждый месяц жилье предлагают?
Бьют – беги, дают – беги еще дальше.
Хорошее правило, оно очень действенное, очень верное; избегай не только прямых опасностей, но и того, что может стать их причиной… задолженностей, например. Материальных или моральных – самый легкий способ не страдать от отношений с людьми, это просто не создавать никаких отношений.
Каждое его слово – каждый его вопрос – он вбивает ее голову в плечи, заставляя рыжика все больше и больше горбиться, и… что она должна отвечать? Она вообще должна отвечать, или ему достаточно просто самому говорить, и его это устроит?
Кажется, он делает паузу для ее ответа. Или ей не кажется, и человек и в самом деле не может выдавать так много слов без перерыва, и поэтому ему нужно брать передышки?
Поднимает глаза на него – нет, кажется, Кит и в самом деле на нее смотрит. Взгляд она тут же отпускает и говорит, медленно, тщательно выбирая каждое слово.
-Я живу одна. У меня никого нет. Я здесь недавно. – она здесь сорок восемь дней. Надо будет купить тортик, отпраздновать пятидесятый день новой жизни, пятидесятый день в безопасности, пятидесятый день без призрака страха за окном.
-Я никого не боюсь. – вскидывается, смотрит на него – не зло, сердито скорее, расстроено. Она и так позволила ему вольность – зачем нарушать ее правила? Он что, хочет слышать ее? Он что, действительно считает, что ее просто – сильно обидели? – Если вы любопытны, так и скажите. Я расскажу, мне не жалко. Все равно мы больше никогда не встретимся. – рыжая так надеется. Или делает вид, что надеется.

-А почему без трусов на улицах не бегают? Для красоты или чтобы идиотов не провоцировать?
Она надеялась, что он смутится, разозлиться, опять к ней полезет, пусть сейчас от него алкоголем и не пахнет – она надеялась на какое угодно развитие событий из бессчетного множества, но, однако ж, он спросил. И что ей делать, игнорировать его? Выставить за дверь?
До Эдди внезапно доходит – а ведь она никогда не озвучивала произошедшего вслух. Психологи, психиатры, социальные работники, следователи – они все пытались выманить у нее информацию о произошедшем тогда, и ни один из них ничего не получил, ничегошеньки. То есть – она вообще ведь тогда молчала; из нее удавалось выдавить кивки, подтверждающие или отрицающие некоторую информацию, и на суде у нее даже смогли узнать, отчим ли это оставил шрамы (больше ничего не удалось, хотя и старались), но доказательная база и без этого была достаточно обширной. Отсутствие ее свидетельств разве что мать от тюремного срока уберегло.
-Мой папочка трахал меня три года, оставил шрамы в тринадцать, и вот тогда мамочка вышвырнула меня из дома. – по сути все передано достаточно верно по сути, вся информация, необходимая ему для понимания, в ее фразе содержится в полной мере, впускаться в подробности и истории и сталкиваться с нуждой искать еще больше слов ей совсем не хочется.
Закончив, Эддисон продолжает разбираться с куриным бедрышком, будто бы пересказав ему события прошлой недели или содержание нового фильма в кинотеатре. Странно, но произнеся все это, она не почувствовала боли. Это просто факт из ее прошлого, и как бы она не старалась, его не изменить. Надо просто помнить… и делать все, чтобы это не повторилось.
-Мне не нужна помощь. Я сама могу за себя решать.